Зима 1944 г. Наша семья, состоявшая из трех братьев и сестер, жила на Восьмом километре в четырехквартирном бараке. Соседи - три женщины с детьми. Их отцы, призванные в армию, служили на Дальнем Востоке, а двое воевали на фронте. Все четыре женщины, включая и мою мать, были неграмотные. Работали они, в основном, на погрузке дров. Зарплата была мизерная, ее еле-еле хватало для того, чтобы выкупить норму хлеба и продукты по карточкам. И вот в такое-то время случился пожар, и наш барак сгорел за несколько минут. Четыре семьи оказались в ужасном положении. Первыми помогли сердобольные соседи. Из колхоза, где работали родители, прислали сотрудника, оформившего акт о пожаре и составившего заявление о выдаче продуктовых и промтоварных карточек. Их выдавал торговый отдел горисполкома, размещавшийся в теперь уже снесенном здании, стоявшем напротив нынешнего сквера Свободы.

Начальником торгового отдела в то время был некто Кузюткин, побывавший на фронте. Орденов и медалей не имел, на груди носил нашивки за ранения. Как я убедился впоследствии, он был недалеким и бестолковым.

Нам выписали ордера на верхнюю одежду и материал, но ничего этого в магазинах тогда не имелось. Ордера у всех остались на руках неотоваренными. Все четыре семьи обратились к Кузюткину - как быть? Он бодро ответил: "А как появится что-либо в магазинах, приходите ко мне. Продлим ордерам срок действия и отоварим". Мы ушли от него с надеждой. Жители-то мы были все-таки деревенские и привыкли верить на слово.

Время шло. А в магазинах по-прежнему полки оставались пустыми, как говорится, шаром покати. Мне уже исполнилось шестнадцать лет, и бедные женщины попросили меня: "Тима, сходи к начальникам, узнай у них, когда нам отоварят ордера". У Кузюткиня я побывал несколько раз, но получал один ответ: "Будет в магазинах - тогда и приходите".

Летом я поступил на работу в бухту Шлюпочную на рыбную базу Камчатторга. Летом на базу приехал Кузюткин. Для чего была нужна эта поездка, непонятно. Как водится, созвали собрание. Кузюткин взял слова и попросил рыбаков и обработчиц высказаться о своих нуждах. Люди забурлили. Рыбаки говорили о снабжении хорошей наживкой, обработчики - о мыле и одежде. В общем, удивляться не приходилось. Все к этому времени уже основательно обносились. Да и питание нужно было улучшать.

Наконец выступления закончились, и слово взял Кузюткин. Вместо дела он понес какую-то околесицу. Смысл ее был таков. "На фронте меня командир посылал в бой и не спрашивал, есть ли у меня патроны. Он ставил боевую задачу, и я ее должен был выполнить. Так нужно сделать и у вас, на рыббазе. Так должен решаться и вопрос о наживке для ловили трески". О многом еще говорил Кузюткин. После собрания рыбаки и обработчицы отзывались о нем: "До чего же бестолковый человек! И как таких держат в начальниках?"

Уезжая, Кузюткин купил по ордеру трехметровый отрез темно-синего бостона. Об этом мне рассказала молодая продавщица Клава Легошина. Таким образом, фронтовик Кузюткин, купив отрез, обделил одного из рыбаков.

Осенью путина закончилась, рыбаки и обработчицы вернулись в Петропавловск. В декабре 1944 г. в магазине я увидел в продаже дет-ские валенки и синий американский материал "демис", из которого ныне шьют джинсовые куртки. Кроме этого, имелся желтый материал, шедший на сорочки. Все это продавалось по ордерам. Я обрадовался и пошел к Кузюткину. С собой захватил все ордера, выданные четырем семьям-погорельцам. Но Кузюткин словно окатил меня ушатом холодной воды. Он высокомерно заявил, что срок выписанных ордеров закончился несколько месяцев назад. А за это время, как он выразился, можно было "опериться", то есть что-то купить и одеться. Расстроился я страшно. Но еще обиднее было то, что я верил этому "охламону". Верил как должностному лицу и еще как фронтовику.

Придя домой, я огорошил остальных погорельцев. Женщины надеялись хоть что-то получить по этим ордерам. Все они страшно растроились, повторяя, что нигде правды нет. О том, что еще не все потеряно, что можно куда-то идти и жаловаться на Кузюткина, искать справедливости, у меня и остальных неграмотных женщин и мысли не возникало. Но, как говориться, мир состоит не из одних Кузюткиных.

А помог найти справедливость один человек. Полмесяца спустя мне пришлось заночевать в городе у знакомого по бухте Шлюпочной Ивана Михайловича Шабалина. Он работал плотником. Когда пришел к ним на ночлег, они начали расспрашивать, что я делал в городе. Я с горечью рассказал им, как меня встретил Кузюткин. Иван Михайлович и его жена были уроженцами Вятки. На Камчатку приехали году в 1934-м. Жена Ивана Михайловича была грамотная, поступила в службу связи. Работала добросовестно, быстро заслужила авторитет. За это ее направили в совпартшколу, которую она здесь, в Петропавловске, и окончила.

Услышав о моих мытарствах, она возмутилась и сказала: "Какое безобразие! Надо идти жаловаться". "Но куда идти?" - спросил я. - "Давай, подумаю", - и стала перечислять фамилии партийных работников. Наконец сказала: "Тима, иди завтра в горком партии, к товарищу Чуйко". Дав мне последние напутствия, она сказала: "Он вас в беде не оставит. Захвати с собой эти ордера и расскажи все, как было. Не робей".

На другой день я прибыл в обком, располагавшийся в здании теперешнего музея. Нашел дверь с табличкой "Чуйко". Попросился у секретарши пройти к нему. В кабинете за столом сидел высокий сероглазый человек. Одет он был, как водилось в то время, в гимнастерку серого цвета и брюки-галифе, подпоясан широким командирским ремнем. Глядя на меня, он улыбнулся и приветливо сказал: "Ну, рассказывайте". Я, поборов волнение, все объяснил и показал наши ордера. "Это же безобразие", - возмутился он и взялся за телефонную трубку. Попросил соединить с кабинетом Кузюткина.

Поскольку разговор происходил при мне, то я передаю его суть. Чуйко попросил Кузюткина рассказать ему о погорельцах. Очевидно, Кузюткин ответил, что тем выдали карточки и выписали ордера. На вопрос Чуйко, а отоварили ли эти ордера, Кузюткин ответил, что нет. И напоследок ввернул, что времени прошло много, срок ордеров истек, и за это время можно было бы "опериться". Эта фраза Кузюткина вывела Чуйко из себя. "На какие шиши им "опериться"? Это же женщины-чернорабочие. Заняты на погрузке дров и на черных работах. Какие у них заработки, ты ведь должен знать?! У них еле-еле хватает денег отоварить карточки. Это вы так помогли семьям фронтовиков, попавшим в беду?" Назвав Кузюткина по имени-отчеству, он сказал ему: "Я от вас этого не ожидал. Когда вы были на фронте, то мы вашей семье выписывали ордера и оказывали материальную помощь. Почему же у вас оказалась такая короткая память?! В общем, я вас слушать не хочу. Оденьте и обуйте семьи погорельцев согласно выданным ордерам, иначе у меня с вами будет очень серьезный разговор". Потом обратился ко мне: "Идите к Кузюткину, он все выпишет. В случае отказа зайдите ко мне".

Спустя несколько минут я был у Кузюткина. Не глядя на меня, тот взял ордера и позвал одну из сотрудниц. Дал ей инструктаж, как с нами поступать. Через непродолжительное время мне все выписали, также и всем остальным погорельцам. Братишкам и сестренке - валенки. В довершение всего - каждому члену семьи по пять метров демиса и столько же метров желтого материала.

Радости моей не было предела. В первую очередь я зашел и поблагодарил жену Ивана Михайловича Шабалина. Она поинтересовалась, как меня принял Чуйко. Я, счастливый, показал ей выписанные вновь ордера. На что она сказала, что мир не без добрых людей, и есть все-таки управа на недобросовестных, таких как Кузюткин.

По приходе домой мы стали собирать деньги на приобретение выписанных вещей. На другой день все купили.

В заключение хочется рассказать о судьбе людей, упомянутых выше. Иван Михайлович Шабалин в 1947 г. вместе с женой и дочерью уехал на родину, в Вятку. Кузюткин заметного следа в жизни не оставил. Парт-работник Чуйко ушел на фронт добровольцем. По некоторым сведениям - погиб. Но светлую память о себе в наших сердцах оставил, хотя его должность в горкоме, как имя и отчество, я давно забыл. На основании жизненного опыта должен сказать, что людей отзывчивых в то далекое время было все-таки больше, чем личностей вроде Кузюткина.