На Западе перестройку экономики в России иногда оценивают как победу Адама Смита над Карлом Марксом в 150-летнем столкновении идеологий, символами которых они являются [Тобин, 1996]. Российские либеральные реформы преподносятся властями как обретение свободы.

Но разве нищета, которую они несут, понижение образовательного уровня, а следовательно, и утрата возможностей правильно ориентироваться в политических событиях, не попадаясь на удочку низкопробной пропаганды, путь к свободе и цивилизации?! Разве получение исключительных привилегий на присвоение ренты и прав на обладание информацией об истинной ценности общих богатств узким кругом лиц, взявшихся проводить реформы и оказавшихся в числе самых богатых людей в России, может называться либерализмом?!

Либерализм в России имеет мало общего с представлениями о нем Смита - человека, с чьим именем связывается это понятие. К сожалению, современные учебники по экономике к главным достижениям классической политэкономии, отсчет которой ведется от Смита, относят провозглашенные ею принципы невмешательства государства в частнопредпринимательскую деятельность - laissez faire (что означает полную экономическую свободу, в буквальном смысле "отвяжитесь", дайте возможность делать то, что хочу - Г. Т.}. Большинство из неоклассиков, включая и приверженцев самой ортодоксальной теории - монетаризма, сохраняют этот принцип незыблемым до сих пор. Тем самым они как бы заявляют о том, что прибавление к названию "новой" науки частицы "нео" означает преемственное обновление ею положений классической политэкономии, имеющей в истории развития экономической мысли солидную репутацию.

Но суженное представление о "старой" экономике, как мы уже видели, было на руку тем, кто занимался земельными сделками и спекуляцией природным сырьем. Вместе с тем классическая политэкономия - системное учение. После Альфреда Маршалла никто из ученых-экономистов, заявляя о своей якобы политической беспристрастности, уже не пытался свести экономику к логически увязанной стройной системе концептуальных взглядов и механизмов воплощения их в практику. Однако в любой научной теории, если она является таковою, уже в самом начале анализа должны присутствовать философские предпочтения. Поэтому и принцип laissez faire нельзя представлять вне контекста других принципиально важных положений классической политэкономии. Если придерживаться такой точки зрения, то станет понятным, что экономисты-классики не были склонны к вульгарным формам проявления laissez faire. Смит четко очертил те институциональные границы, в которых гармонично сочетаются частные и общественные интересы, и те виды деятельности, где вмешательство государства просто необходимо. Он не только придавал важное значение обороне страны, содержанию полиции, отправлению правосудия и контролю государства за минимумом заработной платы, но и поднял вопрос о государственном запрете частным банкам выпускать платежные обязательства ниже определенной суммы.

Классики, призывая к свободе торговли, оправдывали протекционизм как способ защиты от иностранных инвесторов новых и слабых общественно значимых отраслей. Они говорили о необходимости повышения роли профсоюзов в жизни общества и придавали большое значение росту грамотности и культуры населения. Уместно напомнить, что со времени классиков под минимумом заработной платы подразумевается культурный прожиточный минимум, а не биологический, как, судя по всему, считают новоявленные российские либералы. Классики считали, что (как впоследствии подметил Маршалл) "термин "конкуренция" отдает слишком большим привкусом зла, он стал подразумевать известную долю эгоизма и безразличия к благополучию других людей" [Маршалл, т. 1,1993: 61]. Поэтому они исходили из того, что каждое государство вольно в выборе границ, в рамках которых свобода торговли и конкуренции не посягает на благополучие общества и его безопасность.

Более того, Смит полагал, что "оборона страны важнее, чем богатство" *. Однако именно с дискредитации воинского долга, на чем изначально держалось могущество Российской империи, начались реформы. Российские либералы, получив власть, сделали очень много для того, чтобы сосредоточить усилия армии на подавлении внутренних беспорядков и выполнении ею функций личных телохранителей власть предержащих, а не на выполнении задач охраны границ от внешней угрозы. Примеры практического применения этой философии с подачи идеологов из США демонстрируют компрадорские режимы Гватемалы, Гондураса и Сальвадора. Расправа с парламентом в 1993 г. - начало осуществления подобной политики в России, ее продолжение - война в Чечне.

Чтобы не утомлять читателя, предлагаем ему самому ознакомиться с отношением классиков к вопросу о роли государства в жизни общества. Для этого достаточно заглянуть в главу XI третьего тома "Основ политической экономии" Дж. Ст. Милля, где на 50 страницах излагаются основания и границы действия системы laissez faire, или принципа невмешательства [Милль, 1991:338-388].

Так что если более корректно оценивать несущую конструкцию классической политэкономии, то свобода торговли и "невидимая рука" конкуренции - это только один из "китов", на которых она держалась. Не менее значимыми в классической системе взглядов являются еще два "кита": оценка всего происходящего в экономике с точки зрения приращения национального богатства и формула справедливого распределения в обществе богатств природы, обеспечивающая к тому же и наиболее эффективное функционирование экономики. Более того, приоритеты следовало бы поменять местами и к главному - целеполагающему "киту" классической политэкономии - отнести именно поиск путей роста национального богатства, поскольку без этого не решить такие непреходящие задачи государства, как обеспечение национальной безопасности, защиту конституционных прав гражданина и человека и сохранение природы для будущих поколений. Тогда два других "кита" предстают как инструменты достижения цели. При таких подходах к инструментарию государственного регулирования можно отнести не только определение уровня допустимого вмешательства в частнопредпринимательскую деятельность, но и сам институт частной собственности на землю. Иными словами, процесс приватизации следует рассматривать только с позиций обеспечения роста национального богатства наиболее эффективным способом.

Теория, как известно, проверяется практикой, а ею уже доказано, что уровень государственного вмешательства в регулирование рыночной экономикой может меняться от пассивного до достаточно активного. При таком отношении историческую вертикаль мыслителей, эволюционно укреплявших и продолжающих крепить стержневые основы классической экономики, можно было бы продлить вниз от Смита и вверх от Джорджа. У самых корней древа знаний оказались бы в этом случае не только физиократы, но и Уильям Петти. А вверх эта вертикаль через Альфреда Маршалла дотянулась бы до наших современников. Сюда обязательно попали бы многие из американских институционалистов, ряд английских экономистов и исследователей из Австралии и Южной Африки. Здесь оказались бы и советские экономисты, пытавшиеся навести порядок в сфере использования природных богатств в конце 60-80-х гг. И тогда можно сказать, что классическая экономическая теория и сегодня продолжает свое развитие, а истинными последователями Смита являются не неолибералы, а те экономисты, которые выстраивают свои методологии исходя из естественной базы экономики, т. е. с учетом природно-климатических условий, истории и национальных традиций.

В истории развития экономической мысли вряд ли можно найти научные школы, разрушающие устои национальной экономики, наподобие того, как это произошло в России. Об особой безнравственности российских реформ говорит то обстоятельство, что во главе их стояли люди, воспитанные на догмах марксизма и, следовательно, обязанные иметь представление о том, что "методы первоначального накопления - это все, что угодно, но только не идиллия". Маркс весьма обстоятельно описал, какими способами создавалось поле деятельности для нарождающегося капитализма. В их числе он назвал "разграбление церковных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспощадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность". В эти периоды для большинства населения возрастала угроза насилия и противоправных действий со стороны властей и алчущих обогатиться неправедными путями.

Поднимая завесу над тайной первоначального накопления капитала, Маркс писал, что оно "играет в политической экономии приблизительно такую же роль, как грехопадение в теологии: Адам вкусил от яблока, и вместе с тем в род человеческий вошел грех... Правда, теологическая легенда о грехопадении рассказывает нам, как человек был осужден есть свой хлеб в поте лица своего; история же экономического грехопадения раскрывает, как могли появиться люди, совершенно не нуждающиеся в этом... Со времени этого грехопадения ведут свое происхождение бедность широких масс, у которых, несмотря на весь их труд, все еще нечего продать, кроме себя самих, и богатство немногих, которое постоянно растет, хотя они давным-давно перестали работать" [Маркс, 1988: 725,726,743, 744]. В данном случае не имеет значения, что Маркс рассматривал поступательное движение от феодализма к капитализму, а целью российских реформ являлось движение вспять - от социализма к капитализму. Все переделы национальных богатств в истории имеют общие черты.

Для тех же, кто сегодня дистанцируется от Маркса и гордится своими гарвардскими дипломами и связями, можно привести мнение нобелевского лауреата Пола Самуэльсона (который подготовил серию учебников по основам современной рыночной экономики для "колледжей и университетов и которого не заподозришь в симпатиях к Марксу). Однако и он предупреждал о необходимости принятия превентивных мер против всякого рода насилий и злоупотребления властью в период передела государством национальных богатств. В "Вводном курсе к экономике" Самуэльсон пишет, что "Америка XIX столетия подошла ближе, чем какая-либо страна, к состоянию laissez faire, которое Карлейль^* назвал "анархия плюс констебль". В результате этого мы имели не только столетие быстрого экономического прогресса и обстановки индивидуальной свободы, с одной стороны, но и появление периодических экономических кризисов, истощение природных ресурсов, крайности бедности и богатства, разложение государственного аппарата группами, преследующими свои цели, временами вытеснение монополией саморегулируемой конкуренции - с другой. Человек, по-видимому, сегодня не руководствуется теми соображениями, что "лучше всего регулирует то государство, которое меньше всего регулирует"" [Самуэльсон, 1993: 193]. Поэтому уже в начале XIX в. президент США Томас Джеффер-сон (1743-1826) попытался устранить изъяны либерального разгула и предпринял титанические усилия для укрепления и расширения полномочий центральных и местных органов в целях "обеспечения общественных интересов" и "наведения порядка в экономической системе". Постепенно под контроль штатов перешли коммунальное обслуживание и железные дороги. После 1887 г. была организована федеральная комиссия по торговле между штатами и регулированию железнодорожного движения и появились законы, регулирующие антимонопольную и банковскую деятельность.

Однако историческая склонность к индивидуализму, подкрепленная неоклассической теорией, и в начале XX в. спровоцировала в США разгул либеральной вакханалии. Результатом этого стала разразившаяся в 1929-1933 гг. Великая Депрессия, последствия которой американцы переживали на протяжении десяти лет. С тех пор все больше американцев с симпатией относятся к теоретической альтернативе крайнего либерализма - институционализму, который возник вследствие неудовлетворенности в обществе высоким уровнем абстракции неоклассических теорий. Институционалисты не только признают необходимость повышения роли государственного управления экономикой, но и считают, что экономическая наука наряду с материальными факторами должна проявлять интерес к морально-этическим, духовным, правовым и иным сторонам жизни общества. Все перечисленные составляющие теории необходимо рассматривать в историческом аспекте: нельзя противопоставлять и делить их по приоритетам. Но это, как говорится, для себя. На вывоз же предлагаются монетаризм, неолиберализм и другие новинки, столь опасные для стран с переходной экономикой.

Из вышеизложенного следует вывод: политики, принявшие в качестве основы для экономических преобразований либеральную доктрину, будь они честными, предварили бы передел богатств четкой программой действий. Они обязаны были составить понятные для всех правила перераспределения богатств, создать жесткую систему контроля за процессом приватизации и ужесточить законы об ответственности лиц, принимающих решения. Однако ничего этого сделано не было, и большие либеральные реформы в России начались при полной неосведомленности населения о сути либерализма.

Президент, а за ним и общественность на веру приняли заверения узкого круга лиц (посвященных в таинства реформ) в том, что предложенная схема либерализации экономики на основе указного права - единственный путь быстрого перехода к цивилизованным рыночным отношениям и созданию столь необходимого для этого класса капиталистов. Было заявлено, что богатства, идущие с молотка, таковы, что стартовая доля каждого россиянина равна по стоимости цене двух автомобилей "Волга". В умах неизбалованного населения подобные аргументы соотносились с весьма ощутимым достатком. Разве могли люди, поддержавшие реформы, предположить, что в результате ловких манипуляций младореформаторов каждому из них не достанется даже колеса от автомобиля?!

Способы обогащения "новых" русских напоминают те, которые были свойственны Америке периода господства духа дикого ковбойства. Гэффни в своей книге ссылался на анализ, проведенный проф. Дж. Р. Коммонсом в 1922 г., благодаря которому было сделано заключение о том, что 95% состояния миллионеров в США получено за счет земельной собственности, всевозможных сделок с землей и привилегий властвующей элиты на пользование общими ресурсами, включая и бюджет [Соттопз, 1922: 41-68]. Вот чем, очевидно, устраивал российских реформаторов либерализм по-американски. Ведь ни одна страна "старого света" не допустила у себя подобное использование принципа laissez faire.

Очевидно, не зря термины "спекуляция", "незаработанные трудом доходы" и иные синонимы воровства были изъяты из лексикона новых властей как якобы предосудительные в рыночной экономике. А как иначе людям, осуществляющим дележ общего, можно было не только украсть, но и избежать ответственности за воровство в особо крупных масштабах?! Для оправдания передела и пригодились порожденные неоклассиками псевдотеории, как называет академик Д. С. Львов импортируемые с Запада экономические суррогаты [Львов, 1999].

Успех дела при неолиберальной схеме управления государством целиком зависит от близости к источникам рыночной информации. Поэтому даже монетаризм, игнорирующий реальную экономику, все-таки предусматривает два условия для своего воплощения: 1) обеспечение равного доступа к рыночной информации для всех политических деятелей и предпринимателей вне зависимости от толщины кошелька, т. е. исключение возможностей для кулуарного распределения собственности; 2) наличие открытой конкурсной системы получения государственных заказов и лицензий на занятие тем или иным видом деятельности. Без выполнения первого условия второе - фикция, как бы там ни заверяли нас власти, что наиболее лакомые российские предприятия переданы в частные руки на конкурсной основе.

Так что и с чистотой монетаризма в России не особенно церемонились, что позволило в одночасье 0,2% семей стать обладателями 65% стоимости национального богатства, а к 1997 г. 1,5% населения имели возможность присваивать 56% национального дохода [Страхов, 1999]. С учетом молниеносности происходящего для характеристики процесса первоначального накопления капитала в России (в отличие от США) более бы подошла формула "анархия минус констебль с попустительства властей". И если не прикрыть то, как произошел передел богатств в России, вуалью суперсовременных научных теорий, тогда надо признать, что реформаторами совершено беспрецедентное в истории ограбление населения.

К сожалению, с большим запозданием общество поняло, что доморощенные реформаторы и их заокеанские советники не были отягощены такими качествами, как совесть и сострадание к ближнему. Для них личные связи с западным истеблишментом были важнее заботы о процветании Отечества. К тому же, как показал ход событий, действиями поводырей реформ не в последнюю очередь руководило стремление оказаться первыми в очереди на дележ национальных богатств и сколотить за счет этого огромные состояния, а потому и либерализм с их подачи утратил одну из важнейших своих черт - морально-этический аспект - и скорее стал похож на феодальный меркантилизм с его главным лозунгом: богатей за счет соседа.

Цитаты, взятые в качестве эпиграфа к настоящей главе, принадлежат А. И. Солженицыну и Дж. Ю. Стиглицу. Автору представляется, что на вопрос великого русского писателя и мыслителя ответ в какой-то мере дает бывший вице-президент и главный экономист Всемирного банка, которого российские младореформаторы окрестили Блудным сыном Всемирного банка ^**, Дж. Ю. Стиглиц. Вместе с тем результаты восьмилетних либеральных реформ скорее подтверждают правильность оценок Стиглица, нежели опровергают их. Более того, публикации Стиглица в "Вопросах экономики" [1998, 1999] и его фундаментальный труд "Экономика государственного сектора" [ 1997] дают достаточно оснований считать избранные Россией методы проведения либеральных реформ ошибочными.

Главную проблему российских преобразований Стиглиц видит в неоправданном насаждении частнособственнических интересов при практически полном устранении государства от управления экономикой. Его поражает чрезмерное доверие к моделям экономики, почерпнутым из западных учебников, "которые весьма удобны для студентов", но оказываются нежизнеспособными на практике, если реформаторы не могут своевременно вносить коррективы сообразно естественно складывающимся реалиям. Управление экономикой переходного периода не столь примитивно, как то видят российские власти, послушно придерживающиеся рекомендаций, на которые столь щедра экономическая элита США, МВФ и Всемирный банк. Ведь у экономистов нет термометров для определения "здоровья" экономики. Поэтому даже при хорошо функционирующем рынке "главное - это не либерализация или дерегулирование, а создание механизма регулирования, обеспечивающего эффективную работу финансовой системы". Догматическое следование советам из-за океана не позволяет правильно понять причины как успехов в экономике, так и ее неудач. Удивившее мир взрывоподобное развитие стран Юго-Восточной Азии, называемое "экономическим чудом", произошло не потому, что они в точности придерживались рецептов Вашингтонского консенсуса, а скорее всего оттого, что нарушали их[Стиглиц, 1998: 18,26].

Китай, сохранивший в переходный период примат общественной собственности на землю и в ключевых отраслях экономики, не допустил уменьшения ВВП и снижения жизненного уровня населения. Это произошло потому, что китайские ученые, изучив достижения экономической мысли Запада, с осторожностью адаптировали их к специфике своей страны. Китайские реформы ведутся по "двухколейной" модели, при которой "старая колея" (планирование, государственная собственность, ценовое регулирование) не разбирается, пока новые элементы экономической системы не создадут для этого благоприятные условия. "Новая колея" прокладывается прежде всего в торговле, сельском хозяйстве, легкой и пищевой промышленности. К слову сказать, в становлении экономической теории переходного периода большую роль сыграли молодые ученые - гарвардские стажеры. Один из них - Фань Ган, чьи работы признаны лучшими исследованиями в Китае - является автором фундаментальной работы "Макроэкономика общественной собственности", которая привлекает все большее внимание стран Тихоокеанского региона и используется у них в качестве учебного пособия в университетах [Фань Ган, 1995: 58-73]. Только китайских младореформаторов, судя по всему, взяться за проведение реформ заставили иные побудительные мотивы, нежели российских.

Согласно методике ООН, Китай по уровню ВВП отнесен к первой пятерке промышленно развитых стран. В их число попала и Индия, начавшая реформы одновременно с Россией. Произошло это потому, что власти этих стран не гнушаются думать над тем, как обеспечить полную занятость населения и прокормить всех. Они не позволили транжирить национальные богатства на личных телохранителей и "мерседесы", не создали в отличие от российских благоприятную почву для разгула потребительской психологии и поощрительного отношения к роскоши. Придя во власть на волне борьбы с привилегиями, люди, назвавшие себя демократами, создали себе такие условия, о которых советская номенклатура не могла и мечтать. Об особой аморальности новой власти свидетельствует тот факт, что она тратит умопомрачительные суммы на реставрацию Московского кремля, строительство президентских апартаментов, дач, охотничьих домиков в наиболее живописных уголках страны и т. п. проявлений финансовых излишеств, осуществляемых за счет бюджетных средств, в то время, когда люди голодают, а армия разоружается.

Стиглица так же, как и нобелевских лауреатов в области экономики К. Дж. Эрроу, Л. Р. Клейна, Дж. Тобина, которые проанализировали ход российских либеральных реформ за первые пять лет после шокового лечения экономики, поразили чрезмерная доверчивость российских властей советам заокеанских консультантов и доведение до абсурда принципа невмешательства государства в свободу предпринимательства [Реформы.., 1996]. Современные экономисты, признался Клейн, ознакомившись с либерализмом по-российски, ничего не знают о процессе движения вспять - от социализма к капитализму. Поэтому меняя общественные отношения, действовать следует весьма осторожно, внося коррективы в ход реформ сообразно складывающейся ситуации. В этом процессе чрезвычайно важно, чтобы приватизация и элементы государственного регулирования были направлены на исключение в обществе слишком неравномерного (несправедливого) распределения доходов и имущества [Клейн, 1996].

О том, что создание рыночных институтов в бывших социалистических странах - длительный процесс, пишет и Эрроу. Поскольку в мировой практике отсутствует подобный опыт, его нельзя импортировать в виде готовых копий. Запад до сих пор не располагает знаниями о выводе собственных экономик из депрессии с использованием политики laissez faire, так что вряд ли он может советовать использовать этот принцип для стран с переходной экономикой. В капиталоемких отраслях и в случаях, когда возникают серьезные приватизационные проблемы, Эрроу не исключает возможности использования в переходный период таких рычагов государственного вмешательства в экономику, как ценовые регуляторы [Эрроу, 1996].

Оценку хода российских реформ, данную Клейном и Эрроу, разделяет и Дж. Тобин, считающий, что отстаиваемый российскими радикалами принцип невмешательства государства в рыночные процессы не находит на практике безусловной поддержки ни в одной стране. В подобном режиме ни одной экономике не удалось достичь устойчивого развития. Он просто неприемлем для стран с переходными экономиками, не имеющими социальных институтов, направляющих эгоистическую энергию предпринимателей в конструктивное русл о [Тобин, 1996].

Зарубежных ученых поражает также быстрое и не всегда оправданное упразднение существовавших в советский период институтов государственного управления. Им, в частности, не совсем понятен полный демонтаж плановой системы, отказ от действовавшей статотчетности и развал информационной базы, которые лежат за рамками теории шоковой терапии. Это не позволяет использовать приемы макроэкономического баланса, столь необходимые для управления экономикой переходного периода, усугубляет спад производства и сужает возможности сбора налогов [Тэйлор, 1996].

Большинство западных экономистов верны либерализму, но давно расстались с тем наивным отношением к нему, которого придерживались апологеты либерализма в XVIII в. Никто не будет оспаривать то, что перед государством в то время стояли не столь сложные, как сейчас, задачи. П. Самуэльсон, например, считает, что современная экономическая система может успешно бороться с такими язвами общества, как безработица и инфляция, только в том случае, если ей удастся совместить свободу поведения производителя и потребителя с эффективным воздействием государства на рынок как единое целое. Другой не менее известный на Западе экономист Джон Кеннет Гэлбрайт, разработавший теорию современного индустриального общества - концепцию техноструктуры, - утверждает, что государство должно регулировать совокупный спрос на продукты индустриальной системы, и даже допускает такую крамольную для российских младореформаторов мысль, как регулирование цен и уровня заработной платы. Фридрих Хайек - еще один из признанных авторитетов в экономике - также утверждает, что в современных условиях никакая экономическая система не может обойтись без серьезного государственного вмешательства [Майбурд, 1996: 497-513].

Диагноз, который ставят российской экономике зарубежные экономисты, позволяет сделать вывод, что либерализм по-российски - это вседозволенность и разнузданная анархия. Либерализм хорош в сфере частнопредпринимательской деятельности, но недопустим в сфере распоряжения национальными богатствами, где он на руку только нечестным политиканам и ворам. Поэтому заявления о том, что в России на смену Карлу Марксу пришел Адам Смит, - безосновательны. Отец либерализма Адам Смит не отрывал принцип невмешательства государства в частнопредпринимательскую деятельность от предложенной им системы формирования государственных доходов. Он отдавал предпочтение рентноориентирован-ной системе налогов, усматривая в ней залог эффективного развития экономики и справедливых общественных отношений. В связи с этим возникает вопрос: либеральны ли либералы, которых устраивает только одна часть учения Смита и которыми замалчивается та, что их не устраивает?

^* Томас Карлейль (1795-1881) - известный английский публицист, историк и философ (Прим. ред.).

^** См. дискуссию на страницах газеты "Интерфакс время" № 43 (225) от 21 - 27 октября 1999 года "Скандал в благородном семействе, или Блудный сын Всемирного банка".